Во время Великой Отечественной войны памятник Пушкину на Пушкинской улице стал неким талисманом, с ним связывали свои надежды на будущее жители окружающих кварталов. Оставшиеся в живых блокадники до сих пор вспоминают, как в то страшное время им верилось: если в памятник их поэту не попадет хоть один вражеский снаряд, немцу в Ленинграде не бывать никогда.

Вторым памятником Пушкину в Петербурге следует считать обелиск, открытый 8 февраля 1937 года, к 100-летию со дня смерти поэта на современном Коломяжском шоссе, на месте дуэли поэта с Дантесом. 9-метровый обелиск из красного неполированного гранита исполнили по проекту архитектора А. И. Лапирова. (Надо сказать, что это была уже третья попытка отметить место трагической гибели поэта. Впервые это произошло еще в 1887 году. Тогда здесь установили бюст Пушкина. Затем бюст был утрачен. В 1912 году его соорудили вновь.)

Время установки обелиска совпало с целой эпохой невосполнимых утрат, переживаемых ленинградской культурой. Разрушались церковные здания, сносились памятники неугодным государственным и общественным деятелям прошлого, уничтожались старинные кладбища. На этом печальном фоне становится понятной появление легенды о том, что материалом для обелиска на месте последней дуэли Пушкина послужили могильные плиты со старых петербургских погостов. Якобы на одной из них просто заменили имя какого-то давнего покойника на имя Пушкина.

Через двадцать лет, к очередной юбилейной дате, приурочили открытие еще одного памятника Пушкину. В 1957 году, к 120-й годовщине со дня смерти поэта, в Ленинграде в сквере на площади Искусств ему установили памятник. Монумент стал одним из лучших образцов советской монументальной скульптуры. Он исполнен по модели скульптора М. К. Аникушина.

К тому времени история его создания насчитывала уже более 20 лет. Памятник создавался в рамках объявленного в 1930-х годах к 100-летию со дня гибели поэта конкурса, победителем его тогда же и стал Аникушин. Монумент предполагалось поставить на Стрелке Васильевского острова, на Биржевой площади, ее тогда же переименовали в Пушкинскую. Однако этим планам не суждено сбыться. Если верить городскому фольклору, не сошлись на том, куда будет обращено лицо бронзового Пушкина — к зданию Биржи или к Неве. Спор затянулся. Затем началась Великая Отечественная война. Потом было просто не до того. А вскоре для памятника нашли новое место — площадь перед зданием Русского музея.

Мифология памятника началась уже при его установке. Рассказывают, что именно тогда якобы произошла та полуанекдотическая история, которую любил при всяком удобном случае повторять сам автор памятника Аникушин. Будто бы монтажники несколько раз пытались опустить пьедестал на подготовленный фундамент, а его все заваливало на одну сторону. В конце концов усомнились в точности расчетов. Пригласили Михаила Константиновича Аникушина. Но и под его руководством пьедестал не желал принимать вертикальное положение. Еще раз проверили расчеты. Замерили высоты фундамента. Ничего не получалось. В отчаянье скульптор заглянул в узкий просвет между фундаментом и плоскостью нависшего над ним, удерживаемого мощными стальными тросами, пьедестала. И замер от радостного изумления. Почти у самого края основания постамента он заметил невесть как прилипшую к камню двухкопеечную монетку. Аникушин облегченно вздохнул, отколупнул монетку, выпрямился и скомандовал: «Майна!» Пьедестал, ничуть не накренившись, занял свое расчетное положение. Как и положено. И никакого конфликта. Словно в детском мультфильме.

А. С. Пушкин. 1827 г.

Памятник Пушкину стал несомненной творческой удачей скульптора. Он так естественно вошел в архитектурную среду площади Искусств, что, кажется, будто стоит на этом месте еще с первой четверти XIX века, с тех самых пор, как архитектор Карл Росси закончил строительство Михайловского дворца и распланировал площадь перед ним. Даже придирчивый фольклор практически не смог найти ни одного изъяна в фигуре Пушкина. Разве что непропорционально длинная, вытянутая вперед рука поэта позволила заговорить в одном случае о «Пушкине с протянутой рукой», в другом о неком метеорологе, который вышел на улицу, чтобы проверить, не идет ли дождь. В остальном, судя по городскому фольклору, «Памятник Пушкину во дворе Русского музея», как иногда говорят о нем туристы, безупречен.

Сквер вокруг памятника Пушкину стал любимым местом отдыха не только туристов, но и жителей окрестных кварталов. Здесь всегда многолюдно. Вот два пионера из нашего советского прошлого. Отдают честь «Пампушкину», как называют в обиходной речи школяров ПАМятник ПУШКИНу. К ним подходит мальчик: «Это кому вы честь отдаете?» — «Пушкину». — «Это который „Муму“ написал?» — «Ты что?! „Муму“ Тургенев написал». — Мальчик отошел. Через минуту подошел снова: «Не пойму я вас, ребята, „Муму“ Тургенев написал, а вы честь Пушкину отдаете».

А вот два туриста из Франции. «Не пойму, — говорит один другому, — попал Дантес, а памятник Пушкину».

А вот мужик из местных. Сидит в сквере у памятника. Вдруг слышит голос сверху: «Послушай, друг. Постой за меня часок. Дело срочное». Мужик согласился и залез на пьедестал. А Пушкин с него сошел. Прошел час. Другой. Нет Пушкина. Надоело мужику на пьедестале стоять. И пошел он искать Пушкина. По Михайловской. На Невский. По галерее Гостиного. В бывший Толмазов переулок. В 27-е отделение милиции. «Вам тут Пушкин не попадался?» — «А у нас тут все Пушкины. Вот медвежатник. Вот форточник. Вот бомж». — «А в уголке?» — «Да тоже Пушкин. Рецидивист». — «А он что?» — «Да чуть ли не каждый вечер ловит голубей и гадит им на головы. Говорит, в отместку». Но это фольклор. Что с него взять!

Икона

Своеобразным памятником Пушкину следует считать любопытную икону, ныне хранящуюся в петербургском Музее истории религий. В свое время она находилась в церкви Космы и Дамиана в Нижнем Новгороде. Икона написана по заказу семьи В. И. Даля после его смерти, будто бы по его завещанию. Как известно, Даль был близким другом Пушкина. По образованию он — врач, и в этом качестве присутствовал у постели умирающего поэта. Как впоследствии вспоминал сам Даль, Пушкин тогда «в первый раз сказал мне „ты“, — я отвечал ему так же, и побратался с ним уже не для здешнего мира». На иконе, подписанной «Косма и Дамиан», изображены два человека с нимбами над головами. Вся композиция «символизирует братание в нездешнем мире». Но самое удивительное в этой иконе то, что в старце Дамиане легко узнать самого В. И. Даля, а в Косме — Пушкина, почти списанного с известного портрета В. А. Тропинина.

Кстати, известны и другие случаи, когда писатели «удостаивались» изображений в церковной иконографии. Так, в росписях некоторых сельских церквей Подмосковья и Курской области можно было увидеть Михаила Лермонтова и Льва Толстого. Правда, на фресках и тот и другой пылают в адском огне.

Рассказ о иконах с ликами поэтов и писателей нам понадобился, чтобы более или менее плавно перейти к изложению еще одной легенды, невероятно популярной в послепушкинском Петербурге. Согласно этой легенде, «непокорный свободолюбец Пушкин на смертном одре смирился, раскаялся в своем безбожии, возлюбил царя небесного, а вместе с ним и земного — благодетеля своего государя императора Николая I и отошел в мир иной с душой, просветленной христианским раскаянием и всепрощением». Понятно, что в строгой идеологической системе ценностей большевиков такому клирикальному подходу к жизни и творчеству всенародного любимца, по определению, места не было, и после революции 1917 года взращивалась и пестовалась уже другая легенда, совершенно противоположная по смыслу. Согласно ей, мировоззрение Пушкина всегда оставалось атеистическим, и поэтому только он, как потом заметил ядовитый фольклор, мог тогда уже возвестить: «Октябрь уж наступил».